Двадцать дней он числился «двухсотым».
А на двадцать первый – хоть убей! –
Прилетел под вечер в нашу роту
Неказистый серый воробей.
И таким же выдался плутишкой
Беспокойно-суетным таким,
Что покоя не было братишкам,
Будто летом – паркам городским.
Он и щебетал, и звал куда-то,
Запах кухни птаху не прельщал.
Норовил поближе к автоматам,
Затихал, смотрел на нас, серчал.
Подходили – будто торопился
К глубине оврага за холмом.
Улетел и снова воротился,
Так тревога билась в нём самом.
Не стерпев, шутя, за ним по следу
Двойка первых резво поднялась.
За спиной – привычное: «К обеду…»
Впереди – опорники и грязь,
Вражий глаз, следящий за дорогой,
Да кустарник редкий в стороне.
Воробей, тревожный недотрога,
Вдруг умолк, как понял – на войне.
Низко-низко, взмахами – ни звука,
Только торопливо правя путь,
За собою звал, как будто руку
Взять хотел, ускорив как-нибудь.
И когда, равняясь с словом крепким,
Добрались до балки у ручья,
Разглядели – ствол, разбитый в щепки,
И разгрузка рядом. Только чья?
…Он стонал тихонько, стиснув зубы,
Уцепившись крепко за валун.
Лишь глаза, неистово-голубы,
Пеленой затянуты.
Не лгун –
Проводник наш, серый воробьишка –
Присмирев, прижался у лица.
Как почуял – в смерти передышке
Бьётся жизнь пропавшего бойца?
Не забыть родительской субботы
В воскресенье верящей земли:
Двадцать дней он числился «двухсотым»,
А вчера живым его нашли!
